Жан-Мишель Генассия

Ссора — всего лишь один из способов жить рядом и не терять друг друга из виду в нашем тесном мире. /Приписано Сартру/

В романе "Клуб неисправимых оптимистов" есть такое замечание о фильмах: фильмы делятся на две категории — на те, о которых сказать нечего, и те, о которых можно говорить очень долго.

Книги — тоже. О самом романе Жана— Мишеля Генассия можно говорить чрезвычайно много…

Во первых строках своей рецензии хочу отметить одну несомненную весьма приятную особенность "Клуба…": это настоящая беллетристика "как раньше". В книге напрочь отсутствует "современная динамика", когда читателю некогда читать, а автору, в общем, некогда писать.

К финалу романа герои, что отрадно, не скачут, как угорелые (еще одна мерзкая примета "современной динамики"). Герои "Клуба" вообще своё отскакали. Всё в прошлом. Осталось несколько "хвостов", и одни к финалу будут обрублены, а другие — поджаты.

Итак, повествование неспешно. У автора есть время на подробности. И это — большой плюс книги. Она не напрягает, она дает читателю свободное пространство для мысли, для дыхания, для чтения.

Более того, очень хороший перевод. И тоже "как раньше", когда читаешь что-нибудь из журнала "Иностранная литература" и не сжимаешься заранее в ожидании очередной переводческой "плюхи". Просто спокойно читаешь текст, изначально написанный на одном языке и вежливо, интеллигентно преподнесенный тебе на твоем родном русском.

"Клуб неисправимых оптимистов" — чрезвычайно европейский роман. Сартр, Камю, Кессель действуют в книге — причем они не только приходят в клуб играть в шахматы, писать, курить, — они в принципе создают фон, на котором звучат голоса персонажей. Они — властители дум в прямом смысле слова. Для лучшего понимания текста романа хорошо бы вообще разбираться во французской литературе.

Не могу похвастаться обширными познаниями в этой области, однако (не без гордости) приведу один пример, который все-таки удалось расшифровать.

В ходе развития сюжета возникает ситуация, когда одному из персонажей необходимо перейти на нелегальное положение. Возлюбленная жаждет уйти вместе с ним. Уговаривая ее не делать этого, мальчик (главный герой) приводит "аргументы, достойные Армии теней " (стр.323). А несколькими страницами ранее попавший в беду персонаж, объясняя, что он, собственно, натворил и почему за ним гонится полиция, описывает историю, практически целиком заимствованную из той же "Армии теней" (эпизод расстрела пленных, стр.315). Генассия, разумеется, не указывает, что ситуация заимствована, и заимствована именно оттуда; но я читала роман Кесселя "Армия теней" (о действии "террористических групп" французского Сопротивления) — и разглядела "ситуационную цитату".

А сколько таких цитат я не узнала просто в силу того, что не слишком хорошо разбираюсь во французской литературе! Но, полагаю, найдутся знатоки, которым доставит дополнительное удовольствие обнаружение подобных отсылок к классическим текстам.

И — вот еще одна примета правильной беллетристики: начитанность вовсе не обязательное условие понимания книги, она лишь позволит получить лишние бонусы, но и только.

Любопытно, кстати, что переводчик и редактор, подробно откомментировавшие каждый упоминающийся в тексте культурный феномен (в примечаниях указаны даже русские переводы и выходные данные, так что желающие могут найти и ознакомиться), по неясной причине не знают, что такое "StarTrek". Поэтому в одном из эпизодов герои смотрят по телевизору некую "Звездную дорожку". А между тем "Звездный путь" в шестидесятые — тот самый, первый, с капитаном Кирком, — огромный культурный (ладно, масс-культурный) пласт.

Впрочем, как и в случае с книгами Сартра, Саган, Кесселя, — понимание этого факультативно. История живет — хоть и на густом культурном, в первую очередь литературном, фоне — но все-таки самостоятельно.

Итак, про что же эта книга.

Начало шестидесятых. Двенадцатилетний Мишель проводит кучу времени в бистро. Это такое бистро, как в фильме "Бал": бесконечный бал человеческой жизни. Капелька тепла, иллюзорной близости людей в ледяном океане двадцатого века.

Мы познакомимся с хозяевами бистро, с завсегдатаями, с "блюдом дня". И не сразу, но таки будем допущены в таинственную заднюю комнатку, где, собственно, собираются члены клуба неисправимых оптимистов.

Это немолодые, весьма битые жизнью люди — эмигранты из самых разных стран Центральной и Восточной Европы. У каждого собственная история. Есть белогвардеец-таксист, который продает туристам байку о своей дружбе с Юсуповым (и заодно втюхивает доверчивым лохам "кинжал, которым убили Распутина" — этих кинжалов у него немалый запас). Есть грек, ненавидящий православную церковь своей родины. Есть трогательная пара венгров-гомосексуалистов, которых вытолкнули из Будапешта события 1956 года. Ну и некоторое количество русских советских, даже не диссидентов, а "так сложилось": один влюбился во француженку (но ничего не вышло), другой бежал от репрессий. Некоторые из русских — евреи, но в Париже это не имеет значения. Да, есть еще немец, чех…

Люди без родины. В основном, конечно, таксисты. Сами они делят себя на "живых" и "выживших". Одни сохраняют верность коммунистической доктрине ("сбой дала система, но не идеология"). Другие — ярые антикоммунисты. Но их споры, возникающие внезапно и ведущиеся исключительно на повышенных тонах ("славянский темперамент"), ничем не заканчиваются. Покричат — и снова играют в шахматы, и снова пьют местное вино.

Полет Юрия Гагарина вызвал в клубе взрыв: "Живые и выжившие скрежетали зубами и орали друг на друга, забыв о приличиях… Их раздирали внутренние противоречия: они восхищались успехами и победами страны, где были изгоями и где их ждала верная смерть. Планетарное противостояние США и СССР отвлекало членов клуба от шахмат и чтения, близкие друзья обвиняли друг друга во всех смертных грехах, не стесняясь в выражениях".

Вообще ненависть там в ходу: "Наружу вылезали древние конфликты и стародавние споры Центральной Европы. Поляки ненавидели русских, те питали к ним отвращение, болгары терпеть не могли венгров, которые их игнорировали, немцы гнушались чехами, которые презирали румын, которые плевать на это хотели".

Однако ненависть эта — игрушечная. Так, внешняя накипь. Покричат — и затихнут. Всем этим людям некуда больше идти, не у кого искать понимания и близости. На родине их ждет верная смерть, как они считают. По большому счету, они нигде не нужны.

Впрочем, анализируя каждое бегство, поневоле обнаруживаешь: причиной для этого стало обычное малодушие, а "угроза жизни" зачастую иллюзорна. Недаром один из беглецов — казалось бы, самый слабый из всех, — нашел в себе храбрость сделать то, о чем мечтали все и на что никто больше не решился: он вернулся домой.

Все они у себя в отечестве что-то из себя представляли. У них были семьи, профессия, будущее. В Париже у них нет ничего, кроме сиюминутности. Можно писать тысячестраничные труды по истории Брестского мира (которые все равно никто не издаст), можно держать дома белую курицу, можно просто радоваться тому, что еще жив. Разницы нет. Эти люди в Европе, в общем, никому не нужны.

"Клуб неисправимых оптимистов" — отнюдь не "приговор эмиграции", это, скорее, бесконечно сострадательное созерцание уродливых вывертов человеческой судьбы. Европа очень мала и чрезвычайно густо заселена. Это коммунальная квартира. У человека из большой страны — такой, как Россия или Америка, — совсем другой менталитет. Когда у тебя за спиной бескрайние просторы, когда ты можешь выбирать любой климат, любую сферу деятельности, — это тебя каким-то образом формирует. Но покинув большую страну и перебравшись в европейскую коммуналку, где ты фактически сидишь на краю чужого гнезда, — ты страшно умаляешься. В духоте перенаселенности русский человек тотчас теряет мироощущение жителя большой страны. Они торчат в комнатушке, захламленной бесполезными воспоминаниями.

Мы узнаем Париж старьевщиков, Париж, который, как пишет Эренбург, не боится ни крови, ни блох, ни грязи.

Здесь развивается история семьи Мишеля — такой же разобщенной: все споры между родней отца и родней матери — на национальной и классовой, то есть идеологической почве. Отец — итальянец и рабочий. Мать — француженка и буржуа. Плюс еще кузены — алжирские землевладельцы. И родной брат в армии в Алжире. И лучший друг Мишеля — крайний левый даже коммунист, а еще левее. И рок-н-ролл. И великая честь сбегать за сигаретами для Сартра.

Париж, бистро, эмигранты из Центральной Европы… Под конец еще любовь, которая была разбита обстоятельствами — и тоже на идеологической почве.

Эти люди, в общем, привлекательны тем, что в них нет своекорыстия, их разобщает идея, а не банальное бабло, как "принято" в современном мире, или, еще банальнее, сексуальная нечистоплотность.

Раскол проходит сквозь семьи. Параллельно с семьей Мишеля — которая даже не разбита, она вся идет трещинами, как старая чашка, — показана другая семья, русская (точнее, русская-советская-еврейская). Там тоже все плохо.

И вот сейчас мы подходим к тому, что мне в романе показалось неудачным.

По неизвестной причине европейцы, исправно читающие Достоевского, упорно ничего не понимают в русском характере. Русский советский характер им непонятен еще в большей степени.

Вот такой момент, например. Советский летчик, дважды Герой Советского Союза, по ряду причин решает застрелиться. В общем, после войны были герои, у которых наступала депрессия. И обстоятельства складывались паршиво. Потому что есть люди войны и люди мира. А "мир" подразумевает, в том числе, и умение устраиваться.

Но бог с ними, с причинами, в книге прочитаете. И вот, значит, берет наш русский герой большой "паталет", выпивает бутылку водки (пока все правильно) и решает "вспомнить десять самых прекрасных вещей, которые видел в жизни, а потом спустить курок" (стр.289). Друзья, не верю! Не верю, что русский будет загибать пальцы: primo — улыбка матери, s ecundo — сокровища Эрмитажа… Это же не японец, который надевает белое кимоно, пишет ритуальное стихотворение и красиво вонзает меч себе в живот. Да и что вспоминает перед смертью наш герой? Преимущественно почему-то перечисляет архитектурные памятники Ленинграда: Эрмитаж, Смольный собор, Николу Морского… Не верю и в это! Человек вспоминает что-то глубоко интимное, личное. А тут летчик даже не вспомнил в числе прекрасный вещей первый полет, первую встречу с небом.

Дальше — больше: "Леонид с ужасом осознал, что все эти чудеса были созданы при царе, а его поколение только разрушало город". Здесь уже непонимание автором советского человека: советский не будет считать, что его поколение разрушало. Да это и неправда. При советской власти не только разрушали, но и строили, и строили как раз много. И восстановление Ленинграда после войны — повод для особенной гордости.

Дальше герой не застрелился, а удрал на Запад.

Автор правдиво показывает, что бегство — не просто не выход, это игра на понижение, это фактически встреча с плинтусом. Более того, когда приводятся аргументы для бегства (арестован друг — он меня выдаст — КГБ узнает, что у меня роман с француженкой…) — не верю и им! Что у героя роман с француженкой КГБ отлично знает. И герой не может не знать, что КГБ знает. Аресты шли достаточно иррационально — но если брали "врачей-убийц" (преимущественно евреев) — то летчик, русский, мог сидеть на своей героической заднице ровно. И он это тоже не мог не знать.

Те, кто варились в том котле, разбирались в правилах игры. А правила — были.

История другой советской семьи, задуманная как ударный эпизод (и, видимо, на Западе как таковой и воспринимаемая) — провальна, потому что это клюква.

Да, никто не отрицает репрессий. И "дело врачей" — реальность. Но в интонации эпизода с семьей Маркиша постоянно ощущается фальшь. Бог с тем, что в пятьдесят втором в Ленинграде не было метро. В еще более мелких мелочах (а именно там скрывается дьявол), в детальках, в интонациях — маленькая, но злостная, как комар, неправда.

Для меня это существенный минус романа.

А вообще Генассия производит хорошее впечатление — не только своей традиционностью, но и, как кажется, искренней попыткой честности. Книга получилась печальная, но вместе с тем светлая. В какой-то мере как "Белые ночи" Достоевского, о которых то и дело вспоминает мальчик Мишель.

krupaspb.ru